Свет Рафадзавы

Для пустыни Андруй, на юге острова Мадагаскар, колючки настолько органичны, что шипами здесь ухитрилась обзавестись даже местная разновидность такого нежного растения, как мимоза. А ежи, которых в этих местах множество, кажутся логичным дополнением к ландшафту. Такова привычная среда обитания кочевого народа бара — прирожденных пастухов, гостем которых мне по воле случая довелось стать.

Застать бара на месте непросто: они постоянно в движении — кочуют от одного источника к другому вместе со стадами своих горбатых коров — зебу.

Выехав из Антананариву, столицы Республики Мадагаскар, мы находились в пути уже много часов, но лишь изредка видели на горизонте притулившиеся на отшибе неказистые деревушки, домики которых собраны, а точнее — сплетены из прутьев и растений. Такая облегченная конструкция тоже подсказана образом жизни бара. Деревни здесь мобильные — в нужный момент снимаются с места и передвигаются вслед за скотом. Пастухам оседлость чаще всего известна лишь в режиме вынужденных привалов для отдыха — краткая остановка в бесконечном странствии длиною в жизнь....

А вот термитники, то и дело вырастающие за окном нашего джипа, — сооружения не в пример более капитальные. Внешне они похожи на некие окаменевшие существа или громадные грибы. Строя их, крошечные «общественные насекомые», как называют термитов, смачивают землю клейкой слюной. В результате она окрашивается в темно-серый цвет и обретает крепость бетона. Если по соседству на беду окажется какое-нибудь строение, эти трудяги постепенно его разрушат.

Изредка нам попадались подростки в хлопковых накидках с поясами из коровьей кожи и в соломенных шляпах. Покрикивая и цокая языками, они гонят перед собой скот. Когда жара свирепеет до нестерпимости, пастухи прячутся под первыми попавшимися деревцами, а стадо разбредается в поисках прохлады и влаги. Но и в тени бара не отдыхают. Они плетут соломенные шляпы, жарят корешки, выкопанные копьями и ножами, или, если повезет, мелкую живность, пойманную по пути.

Внезапно нашу машину вышвырнуло с дороги — из-за невообразимой тряски сорвался шлиц левой подвески. До ближайшей более или менее крупной деревни Бетруки было свыше ста километров. Пока наш помрачневший водитель обдумывал план дальнейших действий, ветер донес со стороны какой-то неясный гул. Оставив своих спутников, я пошел навстречу этим звукам сквозь высокую, в человеческий рост, и хлесткую желтоватую траву.

Наконец стена ковыля расступилась, и будто из-под земли вынырнула деревенька. Позднее мне доводилось слышать, что ездить в этом крае небезопасно: случается, по ночам бара пошаливают. Не знаю, может быть, — известно, что в семье не без урода. Но в целом пастухи, как и все жители Мадагаскара, на редкость радушны. Прием, оказанный мне, это наглядно подтвердил.

На улице гомонила толпа. Похоже, пастушеское племя отмечало какой-то праздник. С восточной стороны ближайшего ко мне дома люди под руководством старейшины, приплясывая, весело устанавливали высоченный столб. Приглядевшись, я с некоторым смущением обнаружил, что он весьма похож на фаллос. Оказалось, что сходство отнюдь не случайно.

— Много тебе белых коров! Много телят! Много наследников! — тепло приветствовал меня старейшина, которого звали Рабебисуа. — Порадуйся вместе с нами: наши дети вступают в зрелый возраст, теперь они способны к зачатию. По этому случаю мы возводим хузумбуту.

И он показал — как бы поизящнее выразиться? — на ту самую вертикаль. Я смекнул, что с ходу омрачать столь радостное событие просьбой о помощи жертвам дорожно-транспортного происшествия было бы бестактностью. И решил поступить по-малагасийски: набраться терпения, поближе познакомиться с моими хозяевами и только потом как бы невзначай намекнуть на возникшую у нас проблему. Тех, кто суетится, здесь одергивают, укоризненно говоря: «В своем нетерпении ты похож на курицу, которая вот-вот снесет яйцо».

Забегая вперед, скажу, что жители деревни по достоинству оценили мою сдержанность и в свой срок выручили нас из беды. Помогли добраться до Бетруки, где джип удалось отремонтировать. Главное же — нам посчастливилось познакомиться с жизнью и обычаями чрезвычайно интересного народа...

Тем временем женский хор вовсю заливался, пока представители другой половины человечества вкапывали драгоценный хузумбуту, укрепляя столб так, чтобы этот символ мужской силы не стронула с места никакая буря. Ведь монумент эрекции гарантирует деревне непрерывность рода, а женщинам — радость материнства. Кстати, бара не знают, что такое аборт. Любое покушение на еще не родившееся дитя для них — страшный грех, приравненный к убийству.

Мы узнали, что не каждое дерево подходит для хузумбуту, ведь оно призвано стать свидетелем смены нескольких поколений. Для этой миссии в саванне отыскивают специальную породу твердого дерева. И еще одно: раз столб высится, значит, кочевники на какое-то время станут оседлыми. Изваяние надо беречь как зеницу ока: захват его недругами, по поверью, чреват бедами для всей деревни. Искусный пажурики — колдун — способен напустить злые чары на хузумбуту. Но это никогда не случится, если рядом — живая душа.

Сообщив все это, Рабебисуа подвел нас к своему трану — дому. Обычно семейное жилище у бара включает группу строений, центр которой — однокомнатная хижина мужа. Это не только жилище, но и убежище от всех зол. Место каждого члена семьи и вещи в доме строго определено, ориентировано по сторонам света, и никто не вправе изменить раз и навсегда установленный порядок. Зона старейшины — северо-восточный угол хижины, где висит его инструментарий — обрядовые предметы и магические талисманы. Матери отведено место около очага северной стены. Сыновья в зависимости от возраста располагаются вдоль восточной перегородки. Дочери могут покидать положенный им западный сектор, чтобы помочь матери.

Почти вплотную к дому, дверью к двери, стоит житница. Домики-комнаты четырех жен хозяина (иметь больше не позволяет местное установление) выстраиваются с севера на юг. Обычно они расположены на ярус ниже дома мужа, который посещает своих дам по ведомому только ему графику. Вникать более глубоко в эту деликатную тему я себе не позволил.

Большая часть жизни семьи протекает на воздухе. Женщины, мерно постукивая пестами, шелушат и измельчают рис. Мужчины под вечер ведут неторопливую беседу, слушают музыкантов или певцов. Обычно они принимают пищу у себя в хижине. А спать все укладываются под сенью тамариндового дерева кили.

Между мужчиной и женщиной существует разделение труда, закрепленное в затейливой формуле: «Женщина не может убить кабана, а зажаренный угорь не может плавать». Весь смысл здесь, видимо, в подтексте, но он открыт лишь посвященным. Мужчина строит дома, столярничает, изготавливает предметы из дерева и кожи, выполняет кузнечные работы, охотится и воюет, пасет стада, возделывает поля, сажает кукурузу, маниок и батат, собирает урожай.

Все остальное делает женщина: плетет всевозможные изделия для домашнего обихода, ткет ткани, лепит и обжигает керамику, занимается прополкой полей и обмолотом зерна, запасается водой, заботится о сохранности урожая, готовит пищу и, конечно, лелеет — не найду слова более точного — детей.

Своеобразный этический кодекс бара запечатлен в бесчисленных присказках, образующих разветвленные тематические циклы. Как я убедился, в бездонной памяти нашего гостеприимного хозяина они хранятся, как книги на полках библиотеки, и в нужный момент всегда оказываются под рукой. Стоит потянуть за невидимую ниточку, и разматывается словесный клубок, у которого нет ни начала, ни конца.

— Каждый камень, каждая былинка в окружающем нас мире пропитаны мудростью и обычаями поколений, которые ушли, но остались с нами, — говорит Рабебисуа. — Кое-кто нам нынче пытается подсказать, как жить более разумно, цивилизованно, но предки предупреждали: «Тех, кто за рекой, не принимают в расчет». Они, как родственники, которые находятся далеко и не слышат плача детей. Какая от них помощь? А духи предков всегда рядом, они — наша вечная тень. Их заветы — коллективная мудрость веков, стоит нарушить их, и почва уйдет из-под ног. Правильно говорят: «Живущие у края оврага знают, где можно провалиться; живущие на берегу реки знают, где омут, в котором можно утонуть».

Наш разговор не имел определенной темы, но куда бы он ни забредал, у моего собеседника непременно находились колоритные примеры, притчи, проливающие новый свет на самые, казалось бы, банальные явления. Зашла, скажем, речь о том, можно ли определить характер человека по его лицу, и из уст Рабебисуа тотчас посыпались поговорки, словно он только этого и ждал:

— У нас говорят: если у тебя плохая одежда, можно пойти в обход, и люди этого не заметят. А с противным лицом, сколько ни плутай, не спрячешься. И дело не в красоте, а в том, что внутри тебя. Когда мимо проходит человек, ведущий дурную жизнь, даже собаки его деревни начинают лаять. И еще об одном надо помнить: сегодня у тебя хорошее настроение, завтра плохое, но следи за выражением своего лица. Тот, у кого оно угрюмое, похож на насупившуюся сову. Зачем прохожих пугать, чем они виноваты?

Кстати, должен сказать, что во время моих многочисленных путешествий по Африке и здесь, на Мадагаскаре, я не встречал вождей или племенных старейшин с лицами, выдающими убогость интеллекта или какие-то дурные наклонности. Конечно же, не обошел этой темы, которую условно можно назвать «Лидер и общество», и наш собеседник. Из своей походной «библиотеки», умещающейся под полями соломенной шляпы, он извлек присказку, которая вполне могла бы украсить предвыборный плакат: «Если вождь неразумен, неразумен и народ, поставивший его над собой». А ведь были у нас такие вожди, были...

Включить себя в контекст беседы о лидерах Рабебисуа не пожелал, отделавшись туманным афоризмом: «Ветер всегда качает высокие деревья». Потом немного подумал и добавил: «Если бы деревья не переставали расти, они достигли бы неба. Я же такой, как все».

Я заметил, что практически все пословицы бара призывают к терпимости, взаимному уважению и исходят из коллективной ответственности людей за происходящее: «Добрые отношения — самые древние», «Не будь грубым в своем доме и трусливым — вне его», «Один человек не народ, но беда, обрушивающаяся на соседа, бьет рикошетом и по тебе». Обращает внимание, что в качестве воспитательного примера часто используется крокодил. Вот поговорка, адресованная, наверное, жестокосердным родителям: «Крокодил, говорят, злой, но своих детенышей он не ест». Впечатляющий образ, не правда ли?

Бара принадлежат к малагасийцам, но история именно этой ветви населения Мадагаскара изучена пока недостаточно. Высокий рост, крепкое телосложение и черный цвет кожи сближают их с африканцами. В районе Бетруки бара осели в начале XIX века, перекочевав сюда из Тулиара. По одной из версий, название этой этнической группы происходит от их предка — Рабаратувуки, приплывшего из Океании. По другой — от народа мбара, или мбала, живущего западнее африканского озера Ньяса.

Как бы там ни было, за обычаи старины, как мы уже знаем, они держатся цепко. Вот уличная сценка, которую мне довелось наблюдать. Мужчина сопровождает незамужнюю родственницу, несколько отстав от нее, что дает ему возможность наблюдать за ней. Жена же, напротив, следует за супругом — она-то никуда не денется. Своя походная иерархия просматривается и у детей: маленькие дети идут перед отцом, старшие — за матерью, неся поклажу.

На семейной трапезе у другого жителя Бетруки — Ндраивулы, с которым нас познакомил старейшина, мне открылся сокровенный смысл местного присловья, перевести которое (с заметной потерей колорита) можно примерно так: «Ошибка способна подстеречь тебя даже за приемом пищи». Застольный этикет у бара крайне сложен. Отец всегда ест один из личной керамической тарелки. У него также свои, закрепленные ложка и кружка, трогать которые никто не вправе. Обедает он со старшими сыновьями, которые в данный момент не пасут скот. Раньше него никто не приступит к трапезе. Затем к пище допускают мальчишек. Жена и старшие дочери едят отдельно из своей посуды, после того как насытятся мужчины. А маленькие дети — последние в очереди. На моих глазах малыш, попытавшийся приблизиться к столу, получил от отца строгий выговор.

— У нас говорят: «Ребенок, которого вы балуете, — не ваш», — одобрил действия хозяина Рабебисуа.

Авторитет отца чувствуется во всем, даже в том, что европейцу может показаться мелочью. Его тарелка глубже, а хижина выше остальных. Дети никогда не назовут отца — даже в его отсутствии — по имени, а только раи, дада (папа). Но больше всего меня поразило, что хижину отца нельзя назвать просто домом, голову — головой, а уши — ушами. В первом случае следует говорить: «Место, где он живет»; во втором: «То, что папа носит на плечах», а в третьем: «То, чем папа слышит». А попробуйте догадаться, что скрывается за выражением: «То, чем папа движет во все стороны»? Нет, вы не правы, это всего лишь папин язык.

Любой отпрыск, пожелавший жить в отдельной хижине, испрашивает у отца разрешение на строительство своего домика и старается воздвигнуть его так, чтобы он располагался южнее и в то же время не загораживал восточной или северной стороны, то есть стороны предков и богов.

Племя бара состоит из больших семей — раза, каждая из которых живет в своей деревне. Их членов узнают по структуре имен, фамильным историям и традициям и по особым меткам на ушах зебу. Но если в рядовой деревне живут представители одной семьи, клана или рода, то в Беракете, самой большой деревне бара, соседствуют представители сразу 14 известных родов. В фамилии, иначе говоря — семейном имени бара, заложена память о предке, основоположнике рода, месте его происхождения, а также о некоторых его типовых чертах. Так, Таваратри — это те, «кто пришел с севера», а предки Тамбинани жили когда-то у одноименной реки. Тамбухицы — выходцы из горного края, а фамилия Белавенуки дословно переводится как «много пепла», что в местной этимологии означает крепкую, дружную семью. А вот Тииахена произошли от тех, кто любит мясо, то есть от людей богатых. Тесева («похожие на кусты сева») имели предков, чьи седые волосы напоминали белые листья этого растения.

Всякий уважающий себя бара жаждет стать отцом. И не только потому, что любит детей, — отцовство повышает общественный статус. Соответственно человек, который не передал семейную эстафету следующему поколению, в социальном плане бесперспективен. Чего от него ждать, если он даже лишен права на магические талисманы! 

Надо ли удивляться, что в таких условиях рождение первого ребенка превращается в священнодейство, всячески ограждаемое от воздействия враждебных сил. Над дверью в доме, где живет забеременевшая женщина, вывешивается вурувуру — пучок травы или веток, знак, призывающий уважать все запреты, касающиеся будущих матерей. 

В этот период в дом не могут входить чужие, нельзя также вносить туда зеркало или красную ткань. Множество запретов, подчас самых неожиданных, налагается и на будущую мать. Ей, к примеру, нельзя смотреться в зеркало. А входить в дом или выходить из него надлежит по особому ритуалу — так, чтобы, упаси бог, не оказалось, что голова уже внутри, а туловище только подтягивается или — наоборот. То есть переступать порог надо строго перпендикулярно.

Ряд запретов налагается и на супруга. Так, в случае, если он во время беременности супруги посетил другую женщину, то в качестве компенсации должен подарить жене корову. 

Предмет особого культа для бара — зебу, хотя в их хозяйстве водятся и другие животные, скажем, козы, бараны. Между человеком и не слишком привлекательной, на наш взгляд, горбатой коровой в представлении местных жителей существует некая мистическая связь. Это отражено и в фольклоре, где зебу активно участвует в разных житейских ситуациях. В реальной жизни, впрочем, тоже. Так, они принимают участие в похоронном обряде, оплакивая покойных. Не знаю уж, как их к этому приучили, но зебу мычат очень жалостливо, не хуже профессиональных плакальщиц. 

Один из нравственных постулатов кочевников звучит так: «К родственникам и друзьям нужно относиться так, как хороший пастух относится к зебу». Для дидактики здесь вообще открываются бескрайние просторы. Забияк, к примеру, предостерегают: «Не поступай, как безрогий бык, захотевший подраться». А того, кто начинает задирать нос, урезонивают: «Не подражай походке раскормленного зебу — он первым попадает на бойню». 

Когда молодой человек решает жениться, он по традиции похищает зебу. Причем это не вульгарное воровство, а некий ритуальный акт, экзамен на мужество. Правда, малагасийские законы эту тонкость не учитывают, что придает испытанию особый риск и остроту. Погоня стражей порядка за романтическим вором продолжается порой дни и недели, дело может обернуться кровью и даже гибелью влюбленного. Но девушки бара за труса замуж не пойдут...

Коров доят мужчины, женщинам заниматься этим строго запрещено. Считается, что они «нечисты» и могут загрязнить молоко, извините за физиологическую подробность, менструальной кровью. Сосуд для молока священен. Разбитые кувшины и черепки от них иногда вешают на частокол, что гарантирует его неприкосновенность. Ни один бара не осмелится вытащить из такой ограды доску или колышек. 

Стадо для бара — не просто материальная ценность, а незримая связь с предками и еще символ преуспевания. Скотоводы стремятся увеличить поголовье, не заботясь о том, принесет ли это им больше молока, кожи и мяса. Главное — количество зебу-единиц. 

Бара вообще тяготеют к символам. Ссужая скот сородичам для вытаптывания залитых водой рисовых полей, они думают не только о практическом значении этой операции, но и демонстрируют семейную солидарность. Этот вид работ, сопровождаемый песнями, укрепляет в людях чувство фамильного союза, одновременно подчеркивая единство человека и зебу.

Есть и другой способ обозначить их неразрывную связь, хотя вряд ли животные испытывают по этому поводу радость. Ни один обряд у бара не совершается без принесения в жертву зебу, все важные дела скрепляются их кровью. Потому что нет никого, кто был бы пастуху ближе и дороже. Вот такие превратности любви к домашним животным!..

А к нам за стол тем временем подсел невероятно заросший волосами мужчина. 

— Ндраивула, — представил его старейшина. — Друг из соседней деревни. Его мать Ренини больна, поэтому он не стрижется. 

— И не только я. Вся наша деревня, — добавил Ндраивула, гордясь сознательностью земляков.

Оказывается, местный люд убежден, что постричься в подобной ситуации — равнозначно стремлению ускорить похороны. Равным образом запрещено срезать больному ногти, поскольку это обычно делается с усопшим. Кроме того, когда кто-то умирает, все село дружно бреет головы. Так что у местных парикмахеров работа проходит циклично: выздоровел человек — народ стрижет буйную шевелюру, умер — бреет.

В Бетруке мне запомнилась такая сценка. Цирюльник брил клиента прямо на улице. А перед ним сидели две дворняги и внимательно наблюдали за процедурой. 

— Гляди-ка, какие любознательные у вас псы, — восхитился я.

— Да я тут пару недель назад отмахнул нечаянно ухо одному бедолаге и бросил его собакам. Теперь каждый день приходят — сластены, — сказал брадобрей. 

Клиент, над которым в этот момент нависала бритва, вздрогнул и рефлекторно ухватился за ухо. Оно оказалось на месте.

— Шучу, шучу! — захохотал парикмахер. У бара хорошо развито чувство юмора.

И еще очень развита система всякого рода фали — запретов. О некоторых из них я уже рассказывал, но самые сложные относятся к кулинарии. Когда приглашаешь гостя, не изучив предварительно некоторые особенности его родословной, твое хлебосольство может обернуться смертельным оскорблением. Меню надо составлять с учетом запретов, которые наложены в его роду на определенных животных и растения. Иначе хозяин может запросто предложить гостю съесть... предка его семьи.

Меня познакомили с удивительной статистикой. У 32 семей села, в котором я побывал, под запретом находятся кабаны и свиньи, у 15 — угорь и рыба рели, у 11 — птица цакатуту, у 10 — индюшка, у восьми — дикобраз, у шести — черепаха, у пяти — кукушка, у трех — птица вдова (это порода), у трех — лемур, у двух — перепел и жаворонок, птицы тити и филаци. Согласно поверью, дотрагивающийся до недозволенного животного или растения оскверняется и рискует умереть.

Если судьба забросит вас на Мадагаскар и вы повстречаетесь с бара, вспомните про этот список. Это существенно облегчит вам контакты...

А наша беседа с малагасийскими друзьями подошла к концу.

— Спасибо за приятные речи, — церемонно поблагодарил Рабебисуа. Хотя, если честно, говорил в основном он, а мы внимали. И выдал заключительную порцию сентенций, которую можно было бы назвать «Слово о словах».

— Добрые слова подобны вкусной пище, — сказал наш мудрый друг, — дурные — испорченному обеду. Рот, за которым не следят, приводит к несчастьям. Когда мы хотим что-то предпринять, то вспоминаем советы предков. А они учили: «Слова похожи на паутину: когда говорят хорошо, чувствуешь себя в убежище, когда плохо — в ловушке. Доброе слово — дар, который кормит, дурное слово — долг, который липнет к вам и долго за вами тянется». И еще они говорили: «Ущипни себя за сердце, прежде чем щипать сердца других, ибо если конец зебу — быть съеденным, то итог необдуманного слова — ссора...»

Я не в первый раз подумал, как бледнеет африканская мудрость при переводе на рациональную речь европейцев. Наверное, это звучит диковато — «ущипнуть за сердце». А ведь как емко и эмоционально!

На небе уже вовсю светят звезды. Здесь, над Мадагаскаром, они очень крупные и яркие. Словно сговорившись, все замолкают, устремив взоры на Рафадзаву, как здесь называют луну, что означает «Сияющий господин». Так же почтительно, кстати, бара именуют усопших предков, навсегда остающихся в их памяти. Величавая луна в окружении звезд успокаивает, вызывает мысли о вечном. И все замолкают. «Тишина — лекарство», — дарит нам на прощание свою последнюю пословицу Рабебисуа. Почти по Шекспиру: «Дальнейшее — тишина...»

Утром мы трогаемся в путь на отремонтированном автомобиле. Меня долго не оставляла мысль о том, что в столь суровых, неблагоприятных условиях жизни бара прежде всего спасают, наверное, их верность племенным обычаям и укладу, вера в своих богов и духов, преданность предкам, словом, все то, что мы воспринимаем как африканскую экзотику. Впрочем, почему я называю условия их жизни «неблагоприятными»? Они же у себя на родине, они — дома!

Владимир Корочанцев